Нобелевская премия - Страница 89

Но она меня не отпустила.

– Погоди, – сказала она. – Останься. Сейчас мы ляжем и подождём. Пройдёт немного времени, и всё вернётся.

Я хотел возразить, но моё тело изменило мне. Навалилась вдруг бездонная усталость. Я весь до последней жилочки наполнился неукротимым желанием, но не мог бы сказать, касалось ли то секса или просто возможности лечь. Я опустился на край кровати. Она стянула с меня остатки одежды, носки, трусы, и я не возразил.

Она тоже кое-что сняла с себя, что я, должно быть, упустил, и ускользнула от меня. Я последовал за ней, скорее угадывая её контуры, чем различая их, нашарил подушку. Она натянула на нас тяжёлое тёплое одеяло. Кровать была узковата для двоих.

– Ты можешь меня обнять, – предложила она.

Я не особенно большой охотник обниматься, на что часто обижались женщины, с которыми мне приходилось иметь дело. Во всех моих любовных приключениях я всегда предпочитал скорее удалиться, как только кончалось то, что мне было надо. Женщины, с которыми я жил вместе долгое время, тоже были не в восторге от того, что мне требовалась отдельная постель, чтобы заснуть.

Но здесь и сейчас это, казалось, было самым естественным делом на свете. Я обнял её, и наши тела вписались друг в друга, как две детали пазла. Кожа у неё была мягкая, но в последние минуты остыла.

И я, в общем-то, не собирался засыпать.

– Кстати, – сказала она через некоторое время, – это было здорово.

Я заморгал. Нет, я не засыпал, я просто ненадолго задумался о другом.

– Здорово? Что именно?

– Как ты на меня накинулся. Так бурно на меня ещё никто не набрасывался.

Сперва я ничего не сказал. Раздумывал, но ни о чём определенном. Прислушался к себе, но в чреслах ничего не шевельнулось.

– Ну да, – сказал я. – Напор был, видно, чересчур бурным.

– Всё равно было здорово.

Я лишь неопределённо буркнул, не зная, что сказать. Вообще мозг у меня вдруг словно отключился. Как и член. Может, причина в возрасте? Ведь мне было уже тридцать семь. Это почти сорок, а после сорока мужская сила вроде бы идёт на спад. По крайней мере, раньше мне никогда не требовалось больше четверти часа, чтобы снова быть готовым ко второму туру. Самое большее двадцать минут.

– Скажи-ка, – снова начала она, потирая моё плечо, – ты спишь?

– Я? Нет. Я просто задумался.

– О чём?

– Когда со мной в последний раз было, чтобы я спал с женщиной.

– Шесть лет, ты же сказал.

– Да. Но как же это долго. Вот о чем я думал.

– А. Да. Это долгое время.

Я разглядывал узкую полоску оранжево-жёлтого света. Она была словно прорезь в темноте и слегка мерцала, как мне казалось.

– Как тебя зовут на самом деле? – неожиданно спросила она, и я сказал:

– Гуннар. Гуннар Форсберг. Кристина – моя племянница.

Возглас удивления. Её кожа опять была тёплой и, казалось, сплавилась с моей.

– Значит, ты и есть тот брат? Который вместе с матерью Кристины сбежал из детского дома?

– Да.

– Правда?

– Да.

Она задвигалась, но моя рука была тяжёлой и держала её, как пойманную.

– Знаешь, какой вопрос меня всё время занимал? Как вы обходились без документов? Я имею в виду, всё-таки двое детей не могут просто так снять жильё, ходить в школу, учиться… Без настоящих документов ведь ничего этого нельзя.

О, на самом деле можно очень многое, о чём обычно думают, что этого нельзя. Снять квартиру вообще не представляло никаких трудностей. Наша мансарда в Сёдертелье, на Миннесвэген, с наклонными окнами и встроенной кухней, обшарпанной мебелью и душем в голубом кафеле, казалась нам раем. И никто не спросил у нас никаких документов. У нас были деньги, наличные деньги, и это было всё, что интересовало нашего арендодателя. О том, что обязательна регистрация в полиции, мы даже не знали. Мы ни о чём таком не думали, и о нас никто не вспоминал.

Инга настояла на том, чтобы мы оба ходили в школу. Если ничему не выучишься, потом трудно пробиться в жизни, сказала она.

Для этого, да, действительно, нам нужны были документы.

– Я выследил всех, кто работал в городской управе, и выведал, кто за что отвечает, кто где живёт и так далее, – рассказал я. – У одного была любовница. Я стал его шантажировать. И он сделал нам все документы и все необходимые записи в них, чтобы к нам уже никто не цеплялся.

– И вы правда жили кражами?

Открывать дверные замки, наклонные окна мансард – вообще детское занятие. Следить за сигнализацией и всё делать быстро, вот и весь секрет. Выдвинуть ящик, захватить серебряные столовые приборы, фотоаппараты, все, что приносит деньги, сунуть их в карман – и ищи ветра в поле.

– Это делал я. Уезжал после обеда в город и крал у богатых кое-какое барахло, чтобы нам было на что есть и одеваться, – сказал я словами, которые мягко и тяжело сорвались у меня с языка. – И платить за квартиру. И мы всегда могли заплатить за всё, что нам было нужно.

Да. У нас с Ингой всё было хорошо организовано. Она хотела стать детским врачом. И погибла.

Проснулся я оттого, что нежные, решительные руки гладили меня, ласкали мой живот, мой детородный орган, и от резкого возбуждения я воспрял, как финский нож. По мне скользила женщина, серой тенью в едва забрезживших предрассветных сумерках. Её волосы щекотали мне грудь, губы жарко и неуловимо касались моей кожи. И потом, наконец, она поднялась, села на меня и вобрала в себя мой алчущий орган.

Мне понадобилось некоторое время, чтобы вспомнить, как её зовут: Биргитта.

Она скользила вверх и вниз, вначале медленно, как будто хотела сперва подробнее обследовать вторженца. Потом с тихим стоном опустилась вперёд и обеими руками вцепилась мне в грудную клетку так, что синяки были обеспечены. Движения её становились быстрее, и через некоторое время она вошла в стабильный, почти механический ритм.