Нобелевская премия - Страница 140

140

Но Инга тем не менее тогда позвонила мне и рассказала об этом письме. Я ей тогда сказал, чтобы она не волновалась; либо это какая-то путаница, либо просто сумасшедшая старуха. Что, дескать, не так Ганс-Улоф и хорош собой, чтобы то, что утверждалось в письме, было правдой. За что Инга назвала меня тогда ревнивым идиотом.

– Потом эти звонки. Сначала женщина, которая спросила меня. Незнакомая, судя по голосу, очень юная женщина. Через день, в то же время звонок и – молчание на другом конце провода. На следующий день снова. Звонят, и слышно только, как кто-то дышит и без слов кладёт трубку. Это повторилось трижды.

На сей раз Инга уже не позвонила мне. Зато я ей позвонил, чтобы спросить, как вывести пятна смолы с брюк, вот тут-то она и упомянула про эти подозрительные звонки. И поведала мне, что у них с Гансом-Улофом больше не было секса с тех пор, как она забеременела, потому что она боится опять потерять ребёнка.

– Как ты думаешь, не слишком ли это трудно для него, не ищет ли он этого… на стороне?

– Ну что ты. Не так уж для него важен секс, – сказал я тогда, – ведь обходился же он без него тридцать семь лет до того, как встретил тебя.

– Не знаю, – сказала Инга. – А вдруг он теперь навёрстывает.

Я задумчиво помолчал. Достаточно долго, чтобы то, что я сказал потом, показалось ей простым утешением.

Ганс-Улоф зарылся лицом в ладони, запустил пальцы в свои редкие волосы.

– И потом катастрофа. Я прихожу домой, даже не подозревая, что Инга уже дома, что она выписалась из клиники на день раньше, чем планировалось. – Он тяжело дышал, подавленный этими нежелательными воспоминаниями. – Как она тогда стояла, как смотрела на меня. Так она на меня ещё никогда не смотрела. Как она протянула мне этот… предмет, поднесла к лицу трусики, которые она нашла в нашей супружеской постели. Чёрные, кружевные, смятые и даже влажные… и пахнущие кем-то чужим.

Я ничего не сказал. Я помнил. В тот вечер Инга и вернулась ко мне. В нашу старую квартиру в Сёдертелье. В наш дом.

– Я вообще не мог понять, что происходит, – выдохнул Ганс-Улоф. – Почему Инга собрала чемодан. Только когда такси уехало, до меня дошло, о чём она подумала.

Она рыдала тогда на нашем старом диване.

– Он трахал в нашей супружеской кровати другую женщину! Пока я лежала в больнице, чтобы сохранить нашего ребёнка!

Я заварил ей чай с валерьянкой и мягко её утешал; объяснил ей, что нам никто не нужен; что она должна его просто забыть.

– Тогда я начал пить, в те вечера, которые были как чёрные пропасти. Ведь тебе всегда хотелось это знать, не правда ли? Как такие, как я, становятся пьяницами? Тогда было именно так. Я пил, чтобы пережить ночь, и принимал таблетки, чтобы продержаться день. Четыре месяца ее не было. Четыре долгих месяца, которые были для меня как четыреста лет. И когда Инга вернулась, я уже не мог отвыкнуть.

Однажды вечером, когда я отсутствовал дома из-за одного небольшого задания, Инга оставалась одна, и в дверь позвонили. Я сделал тогда ошибку и той женщине, которая по моему поручению состряпала анонимное письмо, неосторожно выдал, где я живу. И вот она пришла, чтобы ещё раз получить за это деньги, и когда Инга стала гнать её, та всё ей рассказала.

Когда поздно ночью я вернулся, Инга хотела знать только одно: откуда взялись те трусики. Я признался, что выкрал их из корзины для стирки у одной темноволосой широкобёдрой молодой женщины из соседнего дома и что духи, оставившие тяжёлый и чувственный след на предполагаемом месте преступления, я тоже взял из спальни той женщины.

– Я не знаю, как Инга вообще смогла тебе это простить, – сказал Ганс-Улоф.

Потому что я, несмотря ни на что, был её братом. И потому что если бы она сама – но это я понял только сейчас, – хотя бы чуть-чуть не подозревала Ганса-Улофа, ей бы в голову не пришло вернуться из больницы внезапно, на день раньше, чем было объявлено.

– Не знаю, как я смог после этого снова открыть тебе дверь нашего дома.

– Потому что ты всегда был трус и тряпка.

– Как я выдерживал с тобой в одной комнате. Как я мог доверить тебе свою дочь. Я думаю, всё это было только ради Инги и потому, что я был так рад снова обрести её. Чего там, сотрём и всё начнём сначала, сказал я себе. Я убедил себя в том, что то была просто твоя болезненная реакция и что нужно отнестись к этому с пониманием. – Он посмотрел на меня. – Но я не забыл этого.

Стук крови в висках понемногу стихал. Возможно, кувалда управилась со своей работой. Я огляделся, увидел пыльные углы комнаты, грязные пятна на стеклах шкафов, стопку газет на полу у кресла. У меня возникло чувство, что я впервые в жизни вижу эту комнату. Как будто знал её лишь по фотографиям.

– Но ведь свою проблему ты так и не решил, – сказал я.

– Так же, как и ты свою, – он издал всхлипывающий звук. – Ты всегда считал, что тогда, на судебном процессе после автокатастрофы, они просто закрыли глаза на уровень содержания алкоголя у меня в крови. Потому что якобы я такая крупная шишка. Но анализ и в самом деле показал его совсем немного. Я в тот вечер действительно выпил мало. – Он замолк. Губы его дрожали, двигались беззвучно, будто ощупывая ещё ни разу не сказанные слова. – Но я, как всегда, принимал бензодиацепин, а это вкупе с алкоголем притупило мою реакцию. А на бензодиацепин меня не тестировали. Им даже в голову не пришло, что такое может быть.

Он смотрел на меня взглядом смертельно раненного.

– То был несчастный случай, но я не хочу утверждать, что я не виноват. Но и ты тоже. Ты тоже несёшь свою долю вины в этом, Гуннар.

140